В методологии науки существует множество концепций научной истины. Это:

1. Корреспондентская. Научная истина есть точное и полное соответствие («тождество») содержания знания об объекте самому объекту (его «копия»). (Аристотель, Дж. Локк, французские материалисты XVIII в., теория отражения диалектического материализма и др.). Эта концепция истины часто также называется в честь ее создателя аристотелевским пониманием истины [7].
2. Когерентная. Научная истина есть логическое соответствие некоторого высказывания другим высказываниям, принятым за истинные. Предельный случай соответствия – выведение одного высказывания из других, принятых за истинные (логическое  доказательство истинности) (Г. Лейбниц, Б. Рассел, Л. Витгенштейн и др.) [17].
3. Конвенционалистская. Научная истина есть конвенция, условное соглашение об адекватности (истинности) некоторого высказывания (прежде всего аксиом теории и определений) своему предмету. (А. Пуанкаре, П. Дюгем, Р. Карнап и др.) [18].
4. Прагматистская. Научная истина есть высказывание, теория, концепция, принятие которых приносит практическую пользу, успех, эффективное решение имеющихся проблем. (Ч. Пирс, Дж. Дьюи, Р. Рорти и др.) [17].
5. Инструменталистская. Научная истина есть знание, представляющее собой описание некоторой совокупности действий (операций), ведущих к достижению определенной (конкретной) цели или решению конкретной задачи. (П. Бриджмен, Ф. Франк и др.) [17].
6. Консенсуалистская. Научная истина есть результат длительных когнитивных коммуникаций («переговоров»), результатом которых является достижение когнитивного консенсуса между членами дисциплинарного научного сообщества о признании определенных высказываний и теорий в качестве истинных (М. Малкей, Г. Лаудан, С. Уолгар и др.) [19].
7. Интуиционистская. Научная истина есть такое знание, содержание которого интуитивно очевидно опытному исследователю и не нуждается в каком-либо дополнительном эмпирическом обосновании или логическом доказательстве (Р. Декарт, Г. Галилей, И. Кант, А. Гейтинг, А. Бергсон и др.) [17].
8. Эмпиристская. Научная истина есть либо констатация данных наблюдения, либо такое общее знание, следствия которого подтверждаются данными наблюдения и эксперимента.  (Ф. Бэкон, И. Ньютон, Э. Мах, Г. Рейхенбах и др.) [1;2;17].
9. Психологическая. Научная истина есть такое знание, в адекватность которого ученые (ученый) верят (М. Планк, М. Фуко, Т. Кун и др.) [7].
10. Постмодернистская. Научная истина есть такое знание, которое в данном контексте условно принимается субъектом за адекватное, определенное и безусловное знание (Ж. Деррида, Ж. Лакан, Р. Барт и др.) [5].

Каждая из перечисленных концепций научной истины имеет некоторое рациональное зерно, репрезентируя реальные подходы, которые имеют место в науке при решении учеными вопроса о научной истине и ее критериях. С другой стороны, у каждой из концепций есть один общий и достаточно серьезный философский изъян: претензия на универсальность. Как показывает анализ, при попытках обоснования таких претензий каждая из них сталкивается с принципиальными философскими проблемами. 

Вопрос о возможности достижения истины в научном познании был с особой силой, как известно, поставлен еще в Новое время, при становлении современного естествознания. Это было начало поиска универсального научного метода [3]. В частности, в методологии науки Р. Декарта утверждалось, что научная истина имплицитно (неявно) находится в человеческом уме и имеет так сказать «врожденный характер». Выявляется же она с помощью  «естественного света» разума путем использования определенного набора его средств (сомнения, критики, интеллектуальной интуиции, дедукции) [7]. Другой крупный философ и методолог науки Нового времени Ф. Бэкон поставил важный вопрос о факторах, затемняющих или искажающих научную истину, развив свою концепцию идолов или «призраков» истины. Он же предложил и главные методы устранения этих призраков (толпы, театра, рынка и др.). Это – экспериментальное исследование объекта познания и индуктивное обоснование научной истины [6]. Только такое знание, утверждал он, может увеличить могущество человека и дать ему реальную власть над природой. Попытка примирить рационализм Декарта и эмпиризм Бэкона в вопросах научной истины была предпринята И. Кантом. Основой такого примирения должно было стать по Канту признание существования необходимых априорных предпосылок осуществления любого акта познания, как чувственного познания, так и рационального. Хотя научное познание, утверждал Кант, начинается с опыта, это отнюдь не означает, что оно логически вытекает, следует из чувственного опыта. Условием получения научных знаний о познаваемых объектах («вещах в себе») является структурирование полученной о них эмпирической информации в ходе взаимодействия познающего сознания с объектом с помощью априорных форм созерцания (в частности, заложенных в нем представлений о  пространстве и времени) и  рассудка (основные онтологические категории, формы и законы мышления). Эти априорные структуры образуют когнитивную структуру, создающую саму возможность продуцирования и конституирования истинных суждений и научных доказательств. Однако, априоризму Канта также не суждено было стать общезначимой теорией научной истины [7].

Первым серьезным шагом в направлении критики кантовской эпистемологии явилось неприятие кантовского «трансцендентального», вневременного субъекта познания и противопоставление ему принципиально историчного реального субъекта науки. Вторым важным шагом на пути осмысления предпосылочности любого реального акта познания было уяснение еще одного обстоятельства: человеческое сознание и познание определяется не только результатами своего предшествующего развития, но и наличными социокультурными условиями. Так возникла тенденция, ставшая сегодня уже весьма устойчивой в философии науки: признание социально – исторической природы и практической детерминации не только процесса научного познания, но и его результатов [16;20].

Если историческая и социокультурная предпосылочность социально - гуманитарного знания была осознана уже давно, то в естественных науках и математике эпистемологические концепции Декарта, Бэкона и Канта имели широкое признание вплоть до начала XX в. Для такого положения дел существовали свои причины. Дело в том, что в естественнонаучном познании господствовала объективистская установка, согласно которой при описании природных явлений объективность знания гарантируется лишь в том случае, если сам субъект их познания вынесен за скобки, т.е. выступает в качестве некоторого абсолютного наблюдателя, способного постигать универсальную, постоянно расширяющуюся объективную истину о мире. Впечатляющие успехи естествознания XVII – XIX вв., казалось, подтверждали эту установку.

Ситуация, однако, радикально изменилась в связи с кризисом в физике в начале XX в. Путь выхода из этого кризиса был отмечен работами А. Эйнштейна и А. Бора по теории относительности и квантовой механике [8]. С философской методологической точки зрения особый интерес представляли три момента: 1) революция в физике вскрыла фундаментальный факт ограниченной применимости старых классических теорий и законов физики; 2) в новом свете предстала классическая идея физической относительности; 3) при анализе явлений микромира были сформулированы новые для физического познания принципы дополнительности и неопределенности. Релятивистская механика, отказавшись от идеи привилегированного, абсолютного наблюдателя при описании явлений, уравняла в теоретических правах все инерциальные системы отсчета. В результате качественно изменился (и с физической, и с философской точки зрения) сам смысл понятия относительности. Это изменение влекло за собой ряд далеко идущих философских следствий. Во-первых, следовал вывод о существовании не только когнитивной, но и объективной относительности в природе (относительность к определенным условиям и ситуациям). Во-вторых, последовало более широкое истолкование понятия физической относительности. Теперь оно включало в себя три аспекта: 1) независимость некоторых характеристик явлений (относительных величин) от условий их локализации, 2) принципиальную неразличимость хода физических процессов для внутренних наблюдателей, находящихся в двух взаимно движущихся инерциальных системах отсчета, 3) независимость законов природы, выражаемых связью инвариантных величин, от систем отсчета. В результате такого, более  широкого понимания относительности, в физике проблема истинности научного знания встала по-новому: одни и те же физические процессы и события могли восприниматься по - разному, в зависимости от того, находится ли наблюдатель внутри данной системы отсчета или вне ее. И самое главное: оба наблюдателя имели равное право на утверждение объективной истинности описания наблюдаемых ими экспериментальных данных именно в своей системе отсчета. Другим важнейшим принципом новой физики, имевшим огромное методологическое значение, явился принцип неопределенности квантовой механики, сформулированный В. Гейзенбергом  [9]. Согласно этому положению принципиально невозможно одновременно точно знать значение некоторых физических величин, называемых сопряженными. Например, принципиально невозможно одновременно с абсолютной определенностью знать координату и импульс микрочастицы. Мы можем точно знать одновременно только одно: либо ее координату, либо импульс. Конечно, с практической точки зрения для описания многих физических ситуаций этой неопределенностью можно смело пренебречь в виду ее чрезвычайно малых размеров (в пределах постоянной Планка). Однако с философской точки зрения принцип неопределенности имеет громадное значение. Он кладет конец любым абсолютистским концепциям истины в физике. Наконец, третьим новым фундаментальным принципом, введенным в физику XX в. и впоследствии получившим статус общефилософского, явился принцип дополнительности Н. Бора [10]. Разрабатывая  квантовую механику, Бор решается на революционный с точки зрения методологии классической физики шаг: признать онтологическую и познавательную правомерность двух взаимоисключающих картин поведения микрообъектов – корпускулярную и волновую. При осмыслении идеи дополнительности очень важной оказалась связь этой идеи с понятием физической относительности: «Общее понятие относительности выражает существенную зависимость всякого явления от системы отсчета, которой пользуются для ее локализации в  пространстве и времени». Н. Бор предложил рассматривать дополнительность как дальнейшее обобщение эйнштейновского понимания относительности. Речь шла об «относительности к средствам наблюдения». В зависимости от того, какой прибор выбирает наблюдатель (скажем, камеру Вильсона или экран со щелью), он получает или корпускулярную или волновую картину событий в микромире. Конечно, данный эффект можно объяснить характером материального взаимодействия элементарных частиц с различными условиями наблюдения (в частности, типом прибора, входящим в эти условия  в качестве одного из элементов). Однако можно было пойти и по другому, более радикальному пути: совмещения в одном объекте одновременно присущих ему взаимоисключающих свойств, независимо от условий наблюдения. По этому пути пошел, например, В. Гейзенберг. Но для такого совмещения пришлось ввести новый тип (уровень) физической реальности: мир возможного, мир потенций. Так вот, при таком подходе микрообъект одновременно является и частицей и волной, независимо от условий наблюдения, но правда только потенциально, только в возможности [9].

Создание релятивистской механики и квантовой физики явилось не только прорывом в познании физической реальности, но и мощным фактором, преобразовавшим сам общий стиль научного мышления, его дух и методологию. Возник естественный вопрос: насколько гносеологические уроки, преподанные нам новой физикой, содержат в себе общеметодологический смысл, можно ли результаты, полученные в рамках одной науки – физики, перенести на другие области научного познания? Крупнейшие физики XX в. много размышляли и писали об этой проблеме. А. Эйнштейн неоднократно заявлял об огромной гносеологической важности осмысления новейших открытий в физике [8]. Бор в своих публичных выступлениях и общетеоретических статьях обращал внимание на существование сходства в общем философском плане между «дополнительностью описания» в квантовой физике и некоторыми познавательными ситуациями в других науках, в частности, психологии, биологии, культурологии и др. [10]. 

Если для классической науки объективность означала полное исключение наблюдателя из картины мира, то на современном ее этапе, по мнению ряда видных исследователей, например, И. Пригожина и  И. Стенгерс [11], ученые должны исходить из другого тезиса: научное описание должно соответствовать наблюдателю, принадлежащему тому миру, который он описывает, а не некоему трансцендентальному субъекту, созерцающему наш мир «извне». Познающий субъект (наблюдатель) – это не абстрактное, вне мира ютящееся существо, а вполне конкретное «физическое» существо, оперирующее вполне конкретными  физическими приборами, инструментами измерения и находящееся в физически определенной «познавательной позиции» (например, в некоторой системе отсчета). Наблюдатель неотделим от своей позиции, а эта последняя составляет часть описываемой им реальности. В результате оказывается, что некоторые аспекты исследуемых явлений зависят от позиции наблюдателя, другие же – инварианты (не зависят). 

Если попытаться дать обобщенное описание познавательной ситуации, то необходимо констатировать, что она состоит из двух основных элементов: предмета познания и условий познания. В объективированном языке условия познания могут быть обобщенно названы «когнитивной системой отсчета». Содержание этой системы образует совокупность определенных предпосылок философского («метафизического»), исторического, социокультурного, научно – теоретического и физического (реальная физическая система отсчета или условия наблюдения), с позиций которых рассматривается конкретный предмет познания. По своему онтологическому статусу «когнитивная система отсчета» также является вполне объективной, так как никогда не является продуктом конструктивной деятельности ни отдельного ученого, ни даже коллективного субъекта научного познания, поскольку почти все ее элементы, как правило, «присваиваются» субъектом познания из арсенала существующей культуры. С другой стороны, необходимо подчеркнуть, что субъект научного познания является активным конструктором когнитивной системы отсчета. Именно он своей волей и творчеством «собирает» ту или иную когнитивную систему отсчета и идентифицирует себя с ней. Поэтому для полного понимания содержания когнитивной системы отсчета всегда очень важно знать характеристики самого познающего субъекта: кто познает, как (с помощью каких средств) познает, наконец, для чего (с какой целью, целями) познает. Очевидно, что ответ на последний вопрос невозможен вне анализа ценностной сферы познания. Хотелось бы также подчеркнуть два следующих момента. Во-первых, субъект научного познания играет активную роль не только в формировании условий познания, но и в решении вопроса о том, что познается (содержание предмета познания). Это– также результат определенного когнитивного решения субъекта, а не просто (не только) детерминации сознания субъекта со стороны объекта («вещи в себе»). Именно вся когнитивная система отсчета в целом, а не только физическая система отсчета, являющаяся лишь одним из ее элементов, задает (формирует) соответствующий интервал, «угол видения» познаваемого объекта. 

В качестве факторов, существенно определяющих перспективу видения познаваемого объекта, могут выступать следующие: накопленные знания; практические потребности; цели и задачи познания; идеалы и нормы научного исследования; мировоззренческие и философские основания. Эти факторы могут быть устойчивыми, долговременными, глубинными, но могут быть и быстро изменяющимися, случайными, ситуационными. Но во всех случаях они выступают как определенные реальные основания и предпосылки процесса научного познания и получения соответствующего научного знания. Для фиксации этих объективных условий и предпосылок целесообразно, на наш взгляд, ввести в эпистемологию понятие когнитивной (познавательной) системы отсчета по аналогии с необходимостью учета физической системы отсчета при проведении эксперимента и корректного описания его результатов. Когнитивная система отсчета предполагает учет и фиксацию, во-первых, конкретной познавательной перспективы, с позиций которой рассматривается или решается та или иная научная проблема, а, во-вторых, и внешние условия познания и в частности, материальные условия и инструментальные предпосылки предполагаемого исследования проблемы. И тот и другой момент в равной степени могут быть отнесены к объективным условиям познания. 

Сегодня уже бесспорным фактом, как истории науки, так и ее современного состояния, является то, что на один и тот же изучаемый объект наука способна посмотреть по-разному, предлагая его различные модели и теории, иногда даже противоречащие друг другу. В философии и методологии науки этот факт и те гносеологические вопросы, который он поднимает, получил название проблемы конкурирующих научных теорий. Особенно острое гносеологическое звучание эта проблема имеет при обсуждении проблемы истинности фундаментальных или «парадигмальных» (Т. Кун) конкурирующих теорий [12]. Количество  таких противоречащих друг другу теорий, каждая из которых часто претендует не просто на истинное, но и на единственно истинное знание о познаваемой области действительности, постоянно растет вместе с развитием науки. Наиболее яркими и хорошо известными в  истории естествознания примерами подобных конкурирующих и несовместимых концепций являются: геоцентрическая и гелиоцентрическая система мира, эвклидова и неэвклидовы геометрии, аристотелевская и ньютоновская механика, классическая механика и  теория относительности, классическая механика и квантовая механика, классическая и конструктивная математика, корпускулярная и волновая теория света и вещества,   ламаркизм – дарвинизм, детерминизм – индетерминизм, причинность – телеология, элементаризм – холизм, классическая термодинамика – синергетика, модель бесконечной и вечной Вселенной и релятивисткая модель Вселенной, как имеющей начало во времени, конечной в пространстве и при этом эволюционирующей и т.д. Как относиться к этому факту конкуренции научных теорий и смены одной фундаментальной научной теории другой, несовместимой и даже «несоизмеримой» с ней (Т. Кун)? Здесь возможны только три ответа. Первый. Наука принципиально не способна своими методами и средствами познания достичь объективно-истинного знания об изучаемой ею действительности. Ее удел – конструирование различных, практически полезных гипотез об изучаемых объектах. Конечно, научная гипотеза должна удовлетворять достаточно серьезным требованиям своей пригодности в качестве элемента научного знания, критериям его научности: объяснительная и предсказательная сила гипотезы, ее точность, полезность, эмпирическая и теоретическая обоснованность. Но как убедительно показано в современной философии науки, соблюдение всех этих требований отнюдь не может гарантировать ее истинность. Второй ответ. Наука способна дать истину, но это лишь только приблизительное, а не абсолютно достоверное знание о познаваемых ею объектах. Третий. Наука способна дать точную и однозначную истину об объекте, но всегда лишь неполную по отношению к его реальному содержанию. И это необходимая плата за использование научного метода познания и сознательное ограничение в науке конечным набором абстракций и средств построения точной, контролируемой разумом и эмпирически проверяемой модели объекта. Необходимым следствием третьего ответа является признание неизбежного плюрализма научных истин. 

Природа плюрализма научных истин была правильно объяснена только в философии науки XX в. Плюрализм научных концепций рассматривается здесь как неизбежное следствие действия в научном познании следующих гносеологических факторов: 1) конструктивного характера теоретического мышления; 2) отсутствия абсолютно надежного, «окончательного», эмпирического и / или теоретического базиса любых концепций; 3) ограниченной разрешающей силы любых эмпирических или теоретических моделей по отношению к своему предмету («прототипу»); 4) неустранимости в принципе из науки неявного и личностного знания; 5) социального характера научного познания.

Неполнота любых научных концепций была почти одновременно осознана в разных областях науки в 30-е годы XX в. (корпускулярно - волновой дуализм в физике, принципиальная неполнота любых формализованных моделей содержательных математических теорий – К. Гедель и т.д.). Оказалось, что в силу отсутствия принципиальной возможности окончательного эмпирического или теоретического обоснования любой концепции (поскольку при всех таких попытках «регресс в бесконечность» и неопределенность всегда гарантированы), выбор между альтернативными концепциями и предпочтение одной из них как истинной или более вероятной не может быть решен на чисто когнитивных основаниях. И здесь принципиальным оказывается признание социального характера научного познания, подлинным субъектом которого является не отдельный ученый, а научный коллектив и прежде всего соответствующее дисциплинарное научное сообщество. В конечном счете, предпочтение той или иной концепции оказывается результатом только научных коммуникаций между членами научного сообщества, подчас драматичных научных дискуссий и «переговоров» его участников (в ходе критики, в результате влияния научных авторитетов, традиций, школ, оценки практической значимости концепции и т.д.). Эти «переговоры», имеющие ярко выраженный социальный характер, как правило, заканчиваются выработкой определенного научного консенсуса. Однако, как показывает история науки, такой консенсус в принципе никогда не является и не может быть в принципе окончательным и не подлежащим пересмотру в будущем другими поколениями ученых, новыми субъектами познания. Как показали социологи научного знания (М. Малкей, Дж. Блур,  Кнорр-Цетина и др.), процесс выработки научного консенсуса по вопросам признания истинности научных концепций может занимать довольно длительное время. Особенно, если он затрагивает вопросы пересмотра устоявшегося, парадигмального знания  (неевклидова геометрия – около 50 лет, частная теория относительности – около 15 лет, квантовая механика – около 25 лет, гелиоцентрическая модель солнечной системы – около 200 лет и т.д.). Все такого рода когнитивные переговоры включают в себя как минимум три репертуара, три вида дискурса: эмпирический, теоретический и социальный. Важно подчеркнуть также, что научный консенсус имеет не чисто когнитивный, а когнитивно - волевой характер. Это означает, что проблема истины – это не только дело опыта и разума, но и когнитивной воли исследователя. Именно благодаря когнитивной воле обрывается бесконечный регресс в эмпирическом и теоретическом обосновании научной концепции и преодолевается всегда имеющая место недоопределенность и имплицитность любого знания. Именно когнитивная воля лежит в основе принятия субъектом познания решения об истинности того или иного фрагмента научного знания. Разумеется, эта воля не произвольна, а органически включена и детерминирована той системой факторов, которую мы назвали выше «познавательной  ситуацией». Всякая воля имеет своими неизбежными «спутниками» определенное мужество и ответственность за принимаемые решения. В полной мере это относится и к когнитивной воле субъекта научного познания при решении им вопроса об истинности той или иной концепции. Мужество, когнитивный нонконформизм – такие же необходимые условия осуществления научной деятельности, особенно при радикальных теоретических инновациях, как и прогресс в любом другом виде человеческой деятельности. Бруно, Коперник, Лобачевский, Кантор, Эйнштейн, Павлов, Бор, Ландау и их когнитивное поведение –  наиболее яркие примеры демонстрации этого важнейшего качества в научном познании. В свете вышесказанного становится понятным кажущееся на первый взгляд в высшей степени парадоксальным знаменитое высказывание Эйнштейна о том, что как ученому ему дал больше Достоевский, чем Гаусс. Спрашивается, чему могли научить произведения великого русского писателя гениального физика? С нашей точки зрения ответ может быть такой: осознанию свободы и ответственности в качестве родовых свойств (атрибутов) человека, в том числе и в качестве познающего субъекта по отношению к познаваемой им действительности. В силу врожденной человеку свободы, с одной стороны, и необходимости действовать, с другой, он часто находится в ситуации выбора, когда необходимо время от времени «переступать черту», отделяющую прошлое и будущее, и принимать решение в условиях всегда неполной определенности со всеми вытекающими отсюда последствиями в будущем за принятое решение. А для этого необходимо мужество, в том числе и при принятии ответственных когнитивных решений. Именно молодой А. Эйнштейн, как известно, бросил наиболее решительный вызов классической механике  и  поэтому стал  автором теории относительности. А. Пуанкаре,  например, не решился на такой шаг, считая, что он и так в математике и физике сделал немало. Ф. Гаусс также не стал создателем неевклидовых геометрий именно потому, что убоялся общественного мнения математиков в отношении неевклидовых геометрий, бросавших вызов (и притом весьма рискованный) тысячелетней математической и умственной традиции человечества. Н. Лобачевский и Я. Бойаи, напротив, решились на этот шаг, изменив стереотипному мнению геометров рассматривать реальное пространство как неизменно плоское, не имеющее кривизны. Тактически Гаусс оказался прав: математическое сообщество в лице своих видных представителей (в России, например, это – Остроградский) действительно устроило мощную обструкцию неевклидовой геометрии как неполноценной (и, скорее всего, противоречивой) математической теории, а ее создатели так и умерли, не испытав радости признания своего эпохального свершения. Процесс выработки научного консенсуса среди математиков по принятию новых геометрий в качестве математически полноценных и истинных длился около пятидесяти лет (1825 – 1875). Таким образом, стратегически Лобачевский и Бойаи оказались все же правы. Кстати, одним из важных факторов, резко ускорившим такой консенсус, явилась посмертная публикация личной переписки Гаусса, в которой общепризнанный «король математиков» XIX в. положительно отзывался о возможной истинности неевклидовых геометрий.

Необходимо отметить, что история с открытием и принятием научным сообществом математиков неевклидовых геометрий является не только кристально ясной познавательной моделью, но и довольно типичной для развития науки в целом. Именно это дало основание пониманию истории науки как подлинной «драмы идей» многими видными учеными и философами (А. Эйнштейн, Н. Бор, М. Льоцци, Т. Кун и др.). Выработка научного консенсуса, хотя и осуществляется конкретными субъектами научного познания, однако, является столь же объективным для них процессом (прежде всего в силу его синергетичности, предполагающей взаимосвязь очень большого числа факторов), как и установление цены товара в ходе взаимодействия между участниками экономического пространства. Различие же здесь состоит лишь в том, что если в первом случае консенсус есть итог согласия между определенным видением природы научным сообществом и самой природой, то во втором – между взглядами участников рынка на реальную стоимость товара. В отличие от математика в диалоге физика со своим объектом – природными процессами и явлениями, решающее слово принадлежит именно природе. Она не есть создание рук человеческих, но именно с ней человек вынужден не только взаимодействовать, но и приспосабливаться к ней, считаясь с ее законами. 

При исследовании учеными социокультурной реальности ситуация еще более сложная. В социальной сфере, созданной усилиями человека, субъективная составляющая содержится не только в отчужденных и объективных продуктах его деятельности (материальная культура, социальные структуры и институты, массовое сознание и др.), но и входит в качестве активного, творческого элемента в саму исследуемую реальность. Здесь больше партикулярности, уникальности, текучести, относительности, неопределенности и случайности, поэтому гораздо труднее установить разграничительные линии между явлениями, событиями, процессами, а, следовательно, сложнее выявить интервалы исследуемого объекта, многообразные условия его осуществления. Они как бы сливаются, теряют четкие очертания, «наплывают» друг на друга. Создается впечатление многозначности, мозаичности и даже произвольности. Но именно в силу указанных обстоятельств в социально - исторических, политологических и культурологических исследованиях так важно руководствоваться методологией, которая нацеливает на выявление объективных оснований, четких контекстов, главных направлений детерминации, вооружает исследователя методами научного абстрагирования и анализа, способами поиска научной истины. 

Для современной философии и методологии науки стало очевидно, что как постановка, так и решение различных  научных проблем  не могут быть полностью адекватно осмыслены вне культурно - исторического контекста, вне господствующего в данную эпоху стиля научного мышления, вне тех или иных методологических установок, парадигм (Т. Кун), «тем» (Дж. Холтон) [13]. И не только часто неосознаваемый «культурный фон», но и самые обычные экономические и социальные факторы постоянно оказывают влияние на развитие науки [14]. Конечно, конкретные исторические, социальные и культурные факторы всегда в известной степени огрубляют результаты познания, демонстрируя неизбежную историческую ограниченность усилий людей познать абсолютно адекватно окружающий их природный и социальный мир. Но вместе с тем невозможно отрицать, что исторический, социальный и культурный контекст является абсолютно необходимым условием самой возможности истины. И в этом отношении имеется глубокое сходство осуществления процесса научного познания в естествознании, социально-гуманитарных науках и технических науках [15]. Признание этого обстоятельства требует радикального пересмотра всей традиционной методологии научного знания и принятия ее новых принципов. К этим принципам относятся следующие утверждения: 

• и в естествознании, и  в социальных науках истина всегда относительна, так как зависит от онтологически задаваемых «систем референции», от интервалов абстракции, от когнитивных систем отсчета;
• необходимость фиксирования и четкого описания всех принимаемых предпосылок и условий постановки той или иной научной проблемы, проведения ее соответствующего научного исследования и полученного результата – необходимое условие методологически корректного решения проблем научной истинности знания не только в естествознании, но и в социально-гуманитарных науках;
• любая истина теряет всякую определенность и содержательность, если не указывается, относительно какого интервала абстракции она имеет однозначный и проверяемый смысл;
• всякий предмет как естественнонаучного, так и социально - гуманитарного познания принципиально многослоен и многомерен, поэтому он может стать чем-то эффективно познаваемым только будучи заданным в достаточно четком интервале абстракции относительно фиксированной познавательной ситуации;
• всякая научная истина предпосылочна и связана с каким-то конкретным измерением многомерного объекта познания. Освоение объекта в том или ином интервале всегда предполагает конкретную систему понятий и особую познавательную стратегию;
• отдельные «образы объекта» не исключают, а дополняют друг друга, если мы научились фиксировать границы их адекватной применимости, а также концептуальные способы перехода от одной интеллектуальной перспективы к другой;
• диалог, конвенции и научный консенсус это абсолютно необходимые условия достижения и утверждения истины в научном познании, ибо, только опираясь на эти средства, можно достигнуть максимальной определенности научного знания и его эффективности при применении на практике и реализации приоритетных ценностей и целей научного познания.

Одной из центральных проблем современной философии науки является переосмысление природы и статуса субъекта научного познания в направлении не только признания принципиально социального характера субъекта научной деятельности, но и понимания  активной роли субъекта в познании реальности, в прямом смысле творящего научное знание [16]. Наука предстает многомерным, системно-организованным объектом, познание которого вне взаимозависимости различных элементов, составляющих культуру, просто невозможно. Современные модели науки исходят из социальной трактовки субъекта научного познания и научной деятельности, подчеркивают фундаментальную роль научных коммуникаций в процессе создания и утверждения научных концепций, указывают на первостепенное значение введения на всех этапах научного познания научных конвенций, утверждаемых на основе коллективного научного разума.

Изучая научную деятельность, необходимо учитывать не только субъект-объектные отношения, определяемые во многом содержанием изучаемых объектов, но и межсубъектные когнитивные коммуникации. Необходимыми и центральными элементами внутринаучных когнитивных коммуникаций являются разноообразные и многочисленные научные конвенции, предлагаемые и принимаемые (или не принимаемые) членами научного сообщества [4]. Совокупность научных конвенций в отдельной науке или научной дисциплине  представляет собой  достаточно консервативную систему знания, но ,вместе с тем, систему, принципиально открытую  к введению новых конвенций, изменению старых или отказу  от них. Механизмом, регулирующим этот процесс, является научный консенсус [5]. Его выработка занимает определенное, иногда длительное время. На его результаты  влияют  не только логико-эмпирические факторы, но и социальные, мировоззренческие и прагматические установки и предпочтения ученых. Без фундаментальной философской рефлексии природы научных конвенций и их особой роли в процессе научного познания невозможно построить адекватные реальной науке модели ее структуры и развития. Полагаю, что изучение существенных изменений процесса современного научного познания и  рефлексии методологическим сознанием этих инноваций способно дать новые  импульсы развитию философского знания о научно-познавательной деятельности. Изучение изменений, происходящих в методологии науки, в особенности в условиях формирования плюрализма моделей познания, требует ресурсов различных разделов философского знания – логики, теории познания, философской антропологии, этики и др. – и тем самым выполняет интегрирующую функцию в философии. Анализ методологического сознания, природы знания и переосмысление статуса познающего субъекта – один из самых важных путей роста значимости  философского самосознания современной науки. В эпоху, когда происходит смена типов рациональности, ориентация познавательных процессов не только на истинность и нормативность, но и на различные типы ценностей, особое значение приобретают усилия, направленные на построение систематизирующих и синтезирующих методологических концепций [6].

В отечественной литературе  широкое обсуждение вопроса о соотношении ценностного и познавательного началось еще в 60-е годы XX в. Результатом этого обсуждения стал вывод об их нерасторжимой взаимосвязи, о принципиальной включенности ценностно-нормативных компонентов в познавательный процесс и в само научное знание. Это положение было зафиксировано в работах В.С. Степина, В.И. Купцова,  П.П.  Гайденко, М.К. Мамардашвили, В.А. Лекторского, В.С. Библера и др. Предметом изучения в их работах стали  субъект и объект научного познания, а также идеалы и нормы, в соответствии с которыми субъект науки осуществляет «отнесение к ценностям» результатов научно - познавательной деятельности. Несмотря на то, что ценностный подход к научному  познанию приобрел сегодня  «права гражданства», здесь еще много нерешенных и спорных проблем. Среди этих проблем центральное место занимают проблемы  соотношения истины и ценности, субъективного и объективного в научном знании. Не последнее место в этом процессе занимает анализ возникновения и развития новых методологических направлений науки, отвечающих на вызовы времени, в частности, конвенционалистская и консенсуалистская концепции научной истины.

Наличие конвенциональных аспектов в научном познании были признано всеми крупными методологами науки XX в., начиная с А. Пуанкаре, М. Планка, А. Грюнбаума, Р. Карнапа, К. Поппера, И. Лакатоса и кончая представителями современного постструктурализма ( Лиотар, Вельш, Кристева и др.). Этому способствовали реальные особенности современной науки: резкое возрастание абстрактности и степени общности естественнонаучных теорий; использование учеными гипотезы в качестве необходимой и важнейшей формы научного знания; ломка и пересмотр понятий классической науки, казавшихся дотоле абсолютно незыблемыми; отказ от одних фундаментальных понятий, изменение содержания других; конвенциональность языка, семантики научных терминов; осознание многозначного характера связи теории и эмпирического материала; резкое возрастание числа конкурирующих теорий и, в этой связи, значения проблемы выбора и значимость внеэмпирических критериев оценки теории, простоты, красоты, удобства, изящества и т.д. Конвенциональное понимание природы научного знания и знания вообще является яркой демонстрацией того факта, что наука – это творение рук человеческих. Этот, казалось бы, простой, даже банальный факт, требует, тем не менее, своего обоснования с позиций эпистемологии. В любом случае конвенция – это одна из структур научного познания и его процедур. Возникает вопрос: каковы возможности и границы конвенционалистского истолкования природы научного знания?  На наш взгляд, конвенционалисты, безусловно, правы, считая, что решение вопроса об истинности любой научной гипотезы или теории, помимо их соответствия определенному набору эмпирических, теоретических и  логических критериев, требует от ученого принятия соответствующего когнитивного решения. Однако с ними трудно согласиться в том, что субъектом такого решения выступает отдельный ученый, а не соответствующее научное сообщество. 

Реальным субъектом научного познания выступает именно научный коллектив, состоящий из множества отдельных ученых, которые хотя и объединены единым предметом исследования, но, тем не менее, с  экзистенциональной точки зрения являются свободными и независимыми личностями. Более того, в современной мировой науке положение таково, что члены одного и того же дисциплинарного сообщества существенно распределены в пространстве и часто вообще незнакомы друг с другом. Что же их связывает друг с другом и делает единым коллективным субъектом научного познания? Ответ прост: густая сеть информационных каналов и когнитивных связей между отдельными учеными, причем часто неформальных и социально анонимных, т.е. специально не фиксируемых и не регулируемых из какого-то центра. Результатом этих коммуникаций внутри коллективного субъекта науки является достижение среди его членов определенного консенсуса в отношении истинности, доказанности, однозначности и эффективности той или иной концепции или гипотезы. В отличие от научных конвенций, являющихся результатом сознательно-договорного и рационально-контролируемого поведения ученых относительно истинности некоторого высказывания или теории, научный консенсус является итогом длительных переговоров, дискуссий, а нередко и  столкновения позиций ученых во время этого во многом стихийного и социального по своей сути познавательного процесса. 

Существенную роль в достижении научного консенсуса играет позиция ведущих ученых в соответствующей области научного знания, ее наиболее авторитетных экспертов. Если научная конвенция – дело личной ответственности отдельного ученого, то научный консенсус – коллективное действие дисциплинарного научного сообщества и его коллективная ответственность за признание некоторой теории истинной, научной или даже лженаучной [14]. Таким образом, различия в основаниях и механизме принятия когнитивных решений при конвенционалистском и консенсуалистском подходе весьма существенны. Соответственно этим различиям научная истина при конвенционалистской трактовке механизма ее принятия имеет явно субъективистский налет, тогда как при  консенсуалисткой трактовке природы научной истины она приобретает коллективный, объективно-общезначимый статус в силу самой природы консенсуса. Хотя в обоих случаях научная истина признается имеющей условный и относительный характер, но только при консенсуалистском подходе она приобретает еще и такие свойства как объективность, социальность и историчность, что полностью соответствует реальному процессу развития научного познания.

1. Лебедев С.А. Структура научного знания//Философские науки. 2005, №10. С.83-100.

2. Лебедев С.А. Структура научного знания//Философские науки. 2005, №11. С.124-135.

3. Лебедев С.А. Научный метод: единство и разнообразие//Новое в психолого-педагогических исследованиях. 2015. №2. С. 7-17.

4. Лебедев С.А.. Коськов С.Н. Конвенционалистская эпистемология//Вестник Московского университета. Серия 7 :Философия. 2013, №3. С.13-34.

5. Лебедев С.А. История философии науки// Новое в психолого-педагогических исследованиях. 2009. №1. С. 1-32.

6. Лебедев С.А. Методология науки: проблема индукции. М.: Альфа-М. 2013. - 192 с.

7. Лебедев С.А., Коськов С.Н. Эпистемология и философия науки: классическая и неклассическая. М.: Академический проект. 2014. - 295с.

8. Эйнштейн А. Собрание научных трудов. В 4-х томах. Т.4. М., 1967.

9. Гейзенберг В. Физика и философия. Часть и целое. М., 1989.

10. Бор Н. Атомная физика и человеческое познание. М., 1961.

11. Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. М., 1986.

12. Кун Т. Структура научных революций. М., 2009.

13. Холтон Дж. Тематический анализ науки. М., 1981.

14. Лебедев С.А. Проблема истины в науке// Человек. 2014. №4.С.123-135.

15. Лебедев С.А. Единство естественнонаучного и социально-гуманитарного знания.//Новое в психолого-педагогических исследованиях.2010. №2. С. 5-10.

16. Лебедев С.А. Пересборка эпистемологического//Вопросы философии. 2015. №6. С. 53-64.

17. Лебедев С.А. Философия научного познания: основные концепции. М.: Издательство Московского психолого-социального университета. 2014. - 272 с.

18. Лебедев С.А., Коськов С.Н. Конвенционалистская эпистемология//Вестник Московского университета. Серия 7:Философия. 2013. №2. С. 13-34.

19. Лебедев С.А. Постнеклассическая эпистемология: основные концепции//Философские науки. 2013.№4. С. 69-83.

20. Лебедев С.А. Праксиология науки//Вопросы философии. 2012. №4. С. 52-63.