The paper analyzes obsolete and actual lexical and phraseological means of creating speech color of the epoch in the historical novel of F.F. Tyutchev "On the rocks and valleys of Dagestan" as the product of historical genre with whose opposition of the language of that period of Russian history in relation to modern language for the author. The main attention is focused on historicisms and archaisms of the epoch as the most significant stylistic devices in the text of this novel.
Fedor Fedorovich Tyutchev, novel, historical, language, style, vocabulary, historicisms, archaisms.
Творчество Ф.Ф. Тютчева – одно из очевидных опровержений псевдосентенции о природе, отдыхающей на детях гениев. Не будет преувеличением сказать, что в произведениях сына великого поэта проявился блистательный, самобытный, в том числе в лингвостилистическом аспекте, дар художника слова, выходящего, на наш взгляд, за рамки определения «военный бытописатель» [4]. Рассказы, повести и романы Ф.Ф. Тютчева совсем не похожи на мемуары, очерки или дневниковые записи ветеранов, очевидцев войн и сражений. В большей степени его можно считать достойным продолжателем традиций русской военной прозы XIX в., намеченных А.С. Пушкиным в «Путешествии в Арзрум», М.Ю. Лермонтовым в «Герое нашего времени», А.А. Бестужевым-Марлинским в его кавказских повестях, Ф. Глинкой в «Письмах русского офицера» и получивших развитие в «Севастопольских рассказах», повестях «Казаки» и «Хаджи Мурат» Л.Н. Толстого, в произведениях Лескова, Данилевского, Гаршина и др.
В романе «На скалах и долинах Дагестана» (с подзаголовком «Роман из времен борьбы с Шамилем за владычество на Кавказе») Ф.Ф. Тютчев обнаруживает редкую способность «схватывать дух времени»: быт, язык, нравы, обычаи воскрешаемой исторической эпохи. В этом произведении гармонично соединились элементы реализма и романтизма. Тонкие психологические наблюдения, пейзажные и портретные зарисовки, свойственные русской классической прозе, Ф.Ф. Тютчев удачно сочетает с неожиданными сюжетными перипетиями, характерными для авантюрных романов М. Рида, Ж. Верна, А. Дюма, Буссенара, Хаггарда и других зарубежных мастеров приключенческого жанра XIX в. Кроме того, Ф.Ф. Тютчев иногда инкрустирует своё повествование элементами мистики, что в совокупности с тематикой и сюжетной остротой произведения позволяет говорить о присутствии в нём характерных для историко-приключенческого жанра «вальтерскоттовских мотивов». Однако принципиальное отличие Ф.Ф. Тютчева от В. Скотта и других перечисленных выше авторов в том, что реалист в нём неизменно побеждает романтика.
Вместе с тем роман «На скалах и долинах Дагестана», в котором описываются события, отдаленные во времени от периода его создания примерно на 50–60 лет[1], в лингвостилистическом отношении трудно считать историческим в полном смысле этого жанрового понятия, как нельзя было бы, например, признать историческим во время первой публикации (1866 г.) и роман Л.Н. Толстого «Война и мир», поскольку в том и другом случае отсутствует необходимое для исторического жанра выразительное противопоставление языка описываемой эпохи современному автору языку. И Ф.Ф. Тютчев, и Л.Н. Толстой имели возможность непосредственного общения с ветеранами, участниками исторических событий и, следовательно, получили объективное представление о социально-речевых особенностях воскрешаемой эпохи. В сопоставляемых произведениях Тютчева и Толстого в силу объективных причин значительно меньше языковых специфических средств эпохи и они не столь резко, как в выразительном историческом жанре (в данном случае верхней границей его языка следует считать русский язык допушкинского периода), противопоставлены современному для авторов языку, значительно слабее выражено негативное отношение к позднейшим языковым образованиям, да и сам круг таких образований, которые оказываются неупотребительными в нем, значительно уже. Принципиальных различий в стилевой системе языка 30–40 гг. XIX в. (т.е. описываемого в романе Ф.Ф. Тютчева периода) и конца XIX – начала XX вв. (времени создания произведения) в целом немного, в том числе в области социально-речевых стилей. В этом типе исторического жанра слабо выражена речевая опосредствованность речевого строя и возрастает роль непосредственных представлений, основанных на живой речевой практике.
В связи со сказанным роман Ф.Ф. Тютчева интересен для исследователя-филолога ещё и тем, что представляет собой замечательный эталон, своего рода «срез» образцового русского литературного языка рубежа XIX –XX столетий. Лексический и грамматический состав русского языка второй половины XIX в. не претерпел значительных изменений в сравнении с лексикой и грамматикой первой половины того же столетия (напомним, что язык того и другого периодов, как и начала XXI в., мы считаем современным русским литературным в широком значении данного понятия: со времён Пушкина до наших дней). В связи с этим нередко встречающиеся в текстах романов Л.Н. Толстого и Ф.Ф. Тютчева устаревшие слова и выражения в большинстве своём выступают не как собственно стилистические средства создания речевого колорита эпохи, а являются архаизмами и историзмами времени (термины Н.М. Шанского). Однако, поскольку для читателя, живущего в XXI в., эти слова и выражения служат приметами времени (некоторые из них в связи с уходом в пассивный запас непонятны, требуют обращения к специальным словарям), написанные Л.Н. Толстым и Ф.Ф. Тютчевым романы, в которых есть определенные, заметные отличия языка описываемой эпохи от современного нам языка, сегодня уже вполне можно причислить к произведениям исторического жанра.
К лексическим историзмам времени в романе Ф.Ф. Тютчева следует отнести такие слова, как: подпоручик (ч. 1-я, гл. I) – первый обер-офицерский чин в царской армии (1703–1917), средний между восстановленным в годы империалистической войны чином прапорщика и поручика [5]; в кавалерии ему соответствовал чин корнета, в казачьих войсках – хорунжего; современное ближайшее соответствие – лейтенант; пластунский офицер (ч. 1-я, гл. III) – в 19 – нач. 20 вв. командный чин в пеших казачьих частях; ранее – в сторожевых частях на Кубани; урядник (ч. 1-я, гл. VIII) – унтер-офицер в казачьих войсках армии Российского государства до 1917 г. [3]; фельдфебель (ч. 1-я, гл. XV) – помощник ротного командира из нижних чинов (подпрапорщиков или старших унтер-офицеров) в пехоте, артиллерии, инженерных войсках в царской армии [5]; денщик (ч. 1-я, гл. XV) – солдат (матрос), состоявший при генерале (адмирале) или офицере в качестве казенной прислуги (в армии и флоте Российского государства до 1917 г.) [3]; каптенармус (ч. 1-я, гл. XVIII) – должностное лицо в роте (батарее, эскадроне), отвечавшее за учет и хранение оружия и имущества; в России с кон. 17 в. по 1917, в Советской Армии с 1918 до кон. 50-х гг. [1]; штаб-офицер (ч. 1-я, гл. XX) – общее название старших офицерских чинов: полковника, капитана 1-го ранга, подполковника, капитана 2-го ранга, майора (в русской армии и в русском военном флоте до 1917 г.) [3]; флигель-адъютант (ч. 2-я, гл. II) – почетное звание, присваивавшееся офицеру, состоявшему в свите русских императоров (в Российском государстве до 1917 г.) [3];. тарантас (ч. 1-я, гл. VIII) – дорожная, обычно крытая, повозка на дрогах – уменьшающих тряску длинных продольных брусьях, которыми соединены передок с задком [СУ]; ливрея (ч. 1-я, гл. XXI) – форменная парадная одежда особого покроя, обычно с шитьем и галунами, для швейцаров, лакеев; шпицрутен (ч. 2-я, гл. V) – гибкий прут или палка, которыми били наказываемых, гл. обр. солдат, прогоняя их сквозь строй [5] и др.
К семантическим историзмам времени в романе можно отнести, например, слово прапорщик (ч. 1-я, гл. XV), поскольку в описываемую эпоху и в период создания романа оно означало «младший офицерский чин в армии Российского государства (до 1917 г.)», а в наше время имеет другое значение: «Воинское звание лиц, добровольно проходящих службу сверх установленного срока (в некоторых родах войск современной России)» [3]. Ср.: слово юнкер (ч. 1-я, гл. XV) Ф.Ф. Тютчев также правомерно использует в актуальном для описываемого периода значении: «в российской армии звание унтер-офицера из дворян; в 1802–59 в кавалерии, артиллерии и егерских полках (соответствовало званию подпрапорщика в пехоте». В период создания произведения значения данной лексемы были уже принципиально иными: «в 1863–1917 звание воспитанника военного или юнкерского училища, а также школы прапорщиков (с начала Первой мировой войны); в 19 – начале 20 вв. звание вольноопределяющегося на флоте» [1]. Следовательно, по отношению к лексическому составу русского языка эпохи написания романа слово юнкер выступает как собственно стилистическое средство – семантический историзм, а с позиций современного нам языка эту ЛЕ следует квалифицировать уже как лексический историзм времени.
В главе XV 2-й части находим лексико-фонетический историзм времени ундер (сокр. от унтер-офицер) – чин младшего командного состава (в армии Российского государства до 1917 г. и в армиях некоторых других государств) [3].
Лексическими архаизмами времени в тексте романа являются слова: ферлакурить (ч. 1-я, гл. I) – вести себя как ферлакур, т.е. ловелас [3]; вестовщик (ч. 1-я, гл. VII) – любитель рассказывать новости, сплетни; сплетник [5]; чадо (ч. 1-я, гл. VIII) – ребёнок, дитя; сей (ч. 1-я, гл. XVII) – этот; ракалия (бранное, прост.) – негодяй, мерзавец (ч. 1-я , гл. XVIII); конфидент (ч. 3-я, гл. II) – «доверенное лицо, поверенный, наперсник»; баталионер (ч. 3-я, гл. XI) – майор, «командир батальона <…> Ср. Дивизионер» [2] и др.
Фразеологических архаизмов времени в романе совсем немного. Так, в главе II второй части в речи подпоручика Колосова автор использует распространённый в то время (прежде всего, в профессиональной военной среде) устойчивый оборот герой на мирном положении, употреблявшийся в тех случаях, когда иронически говорили о мнимом герое, демонстрирующем храбрость только в мирное время. Есть в тексте и фразеологизмы с устаревшими компонентами: так, в описании одной из батальных сцен Ф.Ф. Тютчев употребляет фразеологизм не на жизнь, а на смерть с архаичным компонентом живот в значении «жизнь»: Бой идёт не на живот, а на смерть (ч. 3, гл. X).
На страницах романа можно встретить и семантические архаизмы времени, обнаруживаемые только в контексте. Так, многозначное слово линия, имеющее в наши дни до 12 различных ЛСВ [см. 3], используется Ф.Ф. Тютчевым в актуальном для него, но устаревшем по отношению к современному нам языку значении «граница» (точнее – «система пограничных укреплений русских войск на Кавказе в XVIII—XIX веках») – например, в предложении Эти постоянные и почти всегда безнаказанные нападения, руководимые издали умелой и опытной рукой, чрезвычайно раздражали начальников воинских частей, расположенных вдоль линии (ч. 1-я, гл. IV). Ср. с другими семантическими архаизмами времени: возбудить в значении «вызвать, произвести (об эффекте, впечатлении)»: Возвращаясь с бала, я на обратном пути забегу к вам сообщить о том эффекте, который возбудит ваше отсутствие (ч. 1-я, гл. I); оказия в значении «благоприятный случай для путешествия, поездки куда-н. в сопутствии какого-н. каравана, отряда и т.п,» [5]; волонтёр в значении «доброволец в армии»: – А ты разве в поход идешь? Когда? / – Скоро. Как только оказия пойдёт. Послезавтра, кажется. В отряд генерала Фези волонтёром (ч. 1-я, гл. III); татары в обобщенном значении «горцы: чеченцы, ингуши, лезгины, аварцы, кабардинцы и представители других народностей Кавказа» (как синоним с такой же обобщенной семантикой использовалось слово черкесы): Пение приближалось, и вскоре из-за скалы, из-за которой только что появились всадники, вышли три человека пеших татар, в бурках, с накинутыми на папахи башлыками, с болтающимися за спиной в косматых чехлах ружьями (ч. 1-я, гл. X); султан в значении «офицер» в речи чеченца: Кто ты, – спросил старик на очень ломаном русском языке, когда Спиридов проглотил злополучный кусок шашлыка, – солдат или султан? (ч. 2-я, гл. V); дезертир в значении «перебежчик, изменник» в реплике казака Не из дезертиров ли какой, их у Шамиля, говорят, много? (ч. 3-я, гл. IX) и др. Иногда в одном и том же контексте романа одно и то же слово употребляется в актуальном и в наши дни и устаревшем, актуальном только в описываемую эпоху и период создания произведения, значениях. Например, лексема дело используется автором в обращенной к Колосову речи полковника Панкратьева и в современном (для нас, автора и описываемого периода) фразеологически связанном значении (в составе оборота в самом деле), и в значении «военный поход, сражение», в котором оно выступает (в форме мн. ч.) уже как семантический архаизм времени:
Может быть, тебе и в самом деле не мешает в поход сходить, пороху понюхать. Женитьба не уйдет, а молодому человеку, как ты, оно и взаправду не совсем ловко, не будучи ни разу в делах, о семье думать. Все равно похода не миновать, теперь ли, после ли, а идти придется, так, пожалуй, оно и лучше идти теперь, пока ты свободен, чем женатым человеком (ч. 2-я, гл. II).
Ср.: в следующей главе в этом же временном архаическом значении слово дело выступает уже в речи самого Колосова: Впереди своих солдат, возбуждая их отвагу, я в первом же деле брошусь в самую кипень боя и буду убит, но умру, как герой, купив, может быть, моей смертью – победу. Примечательно, что это значение сохраняло актуальность в русском языке до середины XX в. Напр., оно отмечено как 13-е неустаревшее (но специальное, со стил. пометой «воен.») из 15 значений лексемы дело в Толковом словаре Ушакова (1935–1940) [5].
Есть в романе архаизмы и других типов. Например, в 1-й части Тютчев использует словообразовательные архаизмы времени омеблированные комнаты (гл. XVI), особливо, лекарствия (гл. XVIII), фактотум (= фактор; ч. 1-я, гл. XXI). В тексте встречается также морфологический архаизм времени отношения к… (форма мн.ч. существительного, управляющего Д., вместо современного ед.ч.) в контекстах «…вы мне самый близкий человек здесь и отлично знаете мои отношения к Зинаиде Аркадьевне» (ч. 1-я, гл. I), «…княгиня зорко наблюдала за ним и за Аней и нашла, что в их отношениях друг к другу наступила какая-то перемена» (ч. 2-я, гл. I), «…в отношениях его к Панкратьевым не произошло никаких перемен», «Она с болезненной настойчивостью последовательно проследила все свои отношения к Колосову» (ч. 2-я, гл. III), «Колосов, чтобы замаскировать свои отношения к княгине, стал собираться в отряд» (ч. 2-я, гл. XVIII), «Глядя поверх потухающего пламени на спящую Зину, Спиридов думал о ней, о себе и о своих к ней отношениях» (ч. 3-я, гл. VI). Интересно, что современная форма ед.ч. существительного отношение встречается в тексте не менее частотно, чем временнáя архаичная, что свидетельствует не только о равноупотребительности обеих форм на рубеже 19–20 вв., но и о тенденции к постепенному утверждению в русском литературном языке периода создания романа современного варианта. В гл. XVIII 1-й части находим морфолого-словообразовательный архаизм разногласица (= разногласия). Во 2-й части в гл. III в контексте «При их (англичан. – О.В.) содействии Турция на английские деньги доставила на Черноморское побережье большие запасы орудия, пороху и свинца, которые и раздавались горцам даром» употреблён фонетико-семантический архаизм орудие (= огнестрельное оружие, ружья). В главе VIII 3-й части уже слово оружие выступает как морфологический архаизм времени, поскольку автор употребляет это собирательное существительное в несвойственной ему в современном нам языке форме мн. ч.: сверкали отделанные в серебро оружия. Часто используется в романе в разных формах разговорный фонетико-словообразовательный архаизм времени чакалка (= шакал).
Наряду с историзмами и архаизмами времени, но уже в целях создания местного колорита, Ф.Ф. Тютчев правомерно использует в романе «На скалах и долинах Дагестана» экзотизмы, в том числе исторические, обозначающие предметы быта, одежды, виды оружия, социальную иерархию и другие актуальные для описываемой эпохи понятия из различных сфер жизни народов Кавказа: абрек – в период присоединения Кавказа к России: горец, участвовавший в борьбе против царских войск и администрации, наиб – один из воинских начальников; нукер – дружинник, воин личной охраны хана, князя и т.п. (у некоторых восточных народностей) [3]; гяур – презрительное наименование иноверца-врага (русского); джаным – любимая женщина; газават – священная война с врагами ислама; чувяки – мягкая кожаная обувь без каблуков, чусты – вязаные толстые носки, усташ – мастер своего дела, хаким – доктор, лекарь, а также и знахарь, танзиф – кисея (примечания автора), бешмет – верхняя распашная, обычно стеганная, одежда, курпай (папахи) – козырёк высокой меховой шапки, чурек – большая лепешка из пшеничной или кукурузной муки, сакля – хижина, жилище кавказских горцев [5]; мулла – священник у мусульман; канлы (канла) – право кровомщения, кровная месть, саксула – белая верхняя одежда, джамаад – совещание, совет, халбата – тайное совещание со своими приверженцами, через – кошель в виде пояса, рот-люль-хинкал – пшеничные галушки (прим. авт.); кунак – друг; мюрид – мусульманский послушник; последователь религиозного движения, охватившего в 25–50 гг. 19 в. некоторые кавказские народы и ставшего политическим орудием в их борьбе за освобождение от гнета царской России [5], адат – мусульманский обычай; «право, сложившееся в условиях первобытно-общинного строя у народов, принявших ислам, и противопоставляемое религиозному праву – шариату» [3].
Вместе с другими экзотизмами Ф.Ф. Тютчев использует колоритные антропонимы (Шамиль, Казимулла, Гамзат-бек, Хаджи-Мурат, Наху-Беки, Ташав-Ходжи, Мравал Джамиер, Казимат, Нур, Фатьма-Ханум, Азамат, Саабадулла, Наджав-бек, Джамал-Един и др.), топонимы (названия аулов: Гимры, Хунзах, Зондок, Аргуани, Ашильта, Тилитл, Чиркат, Каранай, Ахульго и др.; городов: Темир-Хан-Шура, Кизляр, Тифлис; рек: Терек, Койсу, Сулак, Аксай, Алазань; гор: Казбек, Эльбрус (Шат-гора), хребет Аракс-Тау, Мартанское и Тенгинское ущелья и т.д.) и теонимы: Аллах, Магомет, Азраил (ангел смерти).
В диалогах персонажей автор нередко использует старинные (существовавшие в русском языке до 1917 г.) формулы речевого этикета, регламентированные правилами титулования лиц дворянского происхождения и «Табелем о рангах»: Ваше благородие, Ваше высокоблагородие, (в обращении солдат, казаков к офицерам-дворянам); Ваше сиятельство (в обращении к лицам княжеского сословия), государь мой, батюшка, милостивая государыня, сударь (в общении дворян с равными себе, сударь – преимущественно в устной речи) и др.; ср. в гл. XXIII 3-й ч.: уланский Его Высочества В. К. Михаила Павловича полк (о кавалерийском полке, носившем имя Великого Князя – брата царя).
Этикетные формулы титулования иногда выполняют в романе стилистическую функцию речевой характеристики персонажа. Так, в VII главе 2-й части переводчик Агамалов, желая еще больше возвысить Шамиля в глазах униженного пленника, высокопарно говорит Спиридову: «Его светлость имам Чечни и Дагестана, верный слуга Аллаха, светоч мусульманства, спрашивает тебя, неверный пёс, правда ли, что ты родственник главнокомандующего войсками, генерала барона Розена?», явно завышая этим титулом социальный статус своего господина. Тем самым в соответствии с замыслом автора обнажаются льстивость, угодничество и раболепие этого персонажа, поскольку сказать Его Светлость можно было только о лице, носившем высший дворянский титул Светлейшего князя, который мог быть пожалован царём лишь за особые заслуги – напр., этот титул носил А.Д. Меншиков, сподвижник Петра I.
Неточности (фактические ошибки или анахронизмы) в романе крайне редки, при этом они малозаметны, поскольку носят негрубый характер. Так, по-видимому, ошибочным является использование в тексте слова кондор при обозначении большого орла-падальщика: Огромный, отвратительный кондор с длинной голой шеей и маленькой головой, оглашая воздух пронзительным криком, тяжело поднялся из-за соседней вершины, сделал несколько трусливо-нерешительных кругов по воздуху и, растопырив крылья, медленно и грузно опустился на труп. (1-я ч., гл. XXIII). Очевидно, автор имел в виду грифа, обитающего на Кавказе, в то время как кондоры, хотя и имеют большое сходство с грифами (орнитологи относят их к семейству американских грифов), обитают только в горных районах американского континента. Вместе с тем не исключено, что во время службы автора на Кавказе слово кондор использовалось как жаргонное наименование (например, в армейском арго) грифа.
Вряд ли правомерно и употребление слова милиционер (применительно к описываемому периоду Кавказской войны) в диалоге Спиридова с товарищем по несчастью – пленным стариком-купцом Арбузовым:
– Нешто вы, господин, не знаете, какой на тракте конвой? Звание одно. Милиционеры больше, так они сами норовят ограбить, а не то что охранять.
– А казаки?
– Казаки не лучше милиционеров будут. Как завидели горцев, без выстрела налево кругом, только их и видели (2-я ч., гл. VII).
Милиция на Кавказе была введена лишь в конце XIX в. (т.е. в период пограничной службы автора в этом регионе): «В кон. 19 – нач. 20 вв. на Кубани и в Дагестане иррегулярные войска, предназначенные для несения полицейской и конвойной службы» [1]. Ср. с информацией в Википедии:
В Российской империи отряды милиции были сформированы:
- в начале XVIII в. Петром I;
- в конце 1806 года, во время русско-прусско-французской войны 1806−1807 гг. <…>;
- в конце XIX − начале XX вв. (до 1916 г.) на Кавказе и в Закаспийской области – небольшие (от 170 до 1200 чел.) части иррегулярных постоянных войск, названные постоянной милицией, созданные на добровольческой основе из населения некоторых народностей, «не обязанных военной службой» и предназначенные, преимущественно, для несения местной (полицейской, охранной и конвойной) службы.
Значительный пласт лексики в романе составляют слова и выражения народной речи, которые, с одной стороны, заметно оживляют повествование, делают его более натуралистичным, придавая и комические, и трагические оттенки, а с другой – способствуют созданию выразительных речевых портретов простых людей. Чаще всего разговорно-просторечную лексику и фразеологию автор использует в речи казаков-пограничников и солдат. Вот характерный пример употребления таких слов и оборотов в монологе с целью создания речевого портрета казака Пономарева, наивно-философские размышления которого принимают народнопоэтический оттенок предчувствия близкой смерти:
И забрались же, черти, высоко,– рассуждал Пономарев,– немного, что не на самую луну. У них, гололобых, заведено такое <…> Как бы не так. Начальство прикажет, живой рукой их, дурней, как индюшек с насестов за хвосты постягают. <…> Будет вам ужо «газават», и со Шмелем (Шамилём – О.В.) вашим потрохов не соберете <…> Иной ружье чистит <…>, а посмотришь, лет через шесть–семь, а может быть, и того раньше его самого какая-нибудь «крупа» (в казачьем жаргоне – пехота, пехотинец. – О.В.) на штык нанижет, или наш брат-казак через лоб шашкой окрестит, и расколется его бритая башка, как зрелый ковун... Да, дела, дела. Много народу пропадет. Вот у дяди Дорошенко сына убили. Какой парень был! Одно слово – орёл, только бы жить, да отца радовать, ан, глядишь, и нет его <…> Так и мы – сегодня живы, а доведётся ли мне завтра об эту пору так же вот лежать да умом раскидывать, одному Богу известно. Может быть, уже и очей не будет: выдерут их проклятущие вороны. А чакалка (шакал. – О.В.) острой мордой в чреве, как иная баба в своем сундуке, рыться начнёт (1-я ч., гл. X).
Примечательно также, что в этом монологе сравнительно молодой казак называет словом дядя старослужащего Дорошенко (возраст которого около 40–45 лет), как было принято в старой русской армии, т.е. лексема дядя выступает здесь в устаревшем значении, это ещё один семантический архаизм в тексте.
Весьма характерна в романе и речь горцев, пронизанная кавказским колоритом, который придают ей варваризмы и экзотизмы и – при общении с пленными русскими – оскорбительные слова, как, например, в следующей реплике чеченца Азамата, адресованной пленному Спиридову:
– Дэле мастагата, гяур керестень! («Противник бога, проклятый недоверок!» – О.В.) – завопил он пронзительным голосом. – Ты осмеливаешься ещё не слушаться, когда я, Азамат, сын Нура, приказываю тебе. Ты усаживаешься, как будто я пригласил тебя к себе в гости! Постой же, неверная собака, я сумею сделать из тебя самого послушного осла, какого ты только когда-нибудь видел (1-я ч., гл. XIII).
Во многих случаях диалоги персонажей и речь повествователя окрашены в юмористические тона. Такие коннотации тоже чаще всего служат средством речевой характеристики персонажа. Например, просвечивает искрометный юмор автора в описании денщика Савелия (1-я ч., гл. XVIII):
Савелий утверждал, что в цвете и форме его носа причиной был мороз, а Павел Маркович обвинял в этом водку. Кто из них был прав – неизвестно. Вернее всего, и тот, и другой, так как Савелий действительно однажды сильно отморозил себе все конечности, причем лишился даже большого пальца на левой ноге. Несомненно, что и нос его пострадал очень сильно, но в то же время несомненна была и его приверженность к рюмке, обладающей, как известно, способностью красить слишком часто заглядывающие в нее носы.
В романе много выразительных батальных сцен, в которых автор отдает дань уважения и мужеству русских солдат, штурмующих неприступные аулы-крепости или погибающих в неравных стычках с кавказцами, и стойкости, отчаянной храбрости защищающих свою землю горцев; их патриотизму, иногда доходящему до фанатизма, когда женщины-чеченки вместе с детьми бросаются в пропасть, по обычаям предков предпочитая смерть позорной неволе. При этом симпатии автора как профессионального военного и истинного патриота, конечно же, в большей степени на стороне русских. Например, полны трагического пафоса, восхищения героизмом русских солдат и горцев художественные описания таких ключевых эпизодов Кавказской войны, как взятие аула Ашильта в XV–XVI главах второй части, аула Аргуани в X–XI главах 3-й части и самый трудный, кровопролитный для обеих воюющих сторон штурм главной крепости Шамиля – аула Ахульго – в последних главах романа:
Сдвинув папахи на затылок бритых голов, подобрав полы черкесок и засучив рукава, мюриды бросились, как слепые, на русские ряды с пронзительными воплями, стараясь прорвать стальную стену штыков, но это им не удалось. Плотно прижавшись плечо к плечу, ни на минуту не теряя своего хладнокровия и спокойствия, солдаты дружно встречали их бешеные натиски и отбрасывали назад. Битва напоминала бешеный поток, с ревом и воем несущийся на гранитный утес. Глядя на бег волн, на их яростный прибой, казалось, что в следующую минуту они смоют, опрокинут каменную глыбу, стоящую на их пути, и победно разольются по долине; но проходили минуты, часы, волны ревели, разлетаясь в мириады тяжелых, как свинец, брызг, разбрасывая кругом хлопья пены, а гранитные острые утесы по-прежнему стояли незыблемы, только слегка содрогаясь под могучим напором разбушевавшейся стихии (2-я ч., гл. XV).
После получасовой резни русские ворвались, наконец, в аул, но тут их ожидали новые полчища. Каждая сакля в отдельности представляла из себя небольшую крепость, защищавшуюся до тех пор, пока в ней оставался в живых хоть один человек... Во многих местах к сражающимся мужчинам присоединялись женщины и дрались с не меньшим ожесточением, чем их братья и мужья (3-я ч., гл. XI).
Между строк в батальных сценах чувствуется горечь и сожаление писателя-реалиста по поводу того, что два таких гордых и мужественных народа, как русские и горцы, вместо того чтобы жить в мире, торговать и укреплять культурные связи, по геополитическим, религиозным и другим причинам вынуждены ненавидеть и убивать друг друга.
В заключение отметим, что на всем протяжении захватывающего по своим сюжетным перипетиям повествования – в пейзажных картинах, батальных сценах, портретах, диалогах и философских размышлениях персонажей – восхищает глубина проникновения автора в «дух» описываемого времени и места действия и, главное, «сочный», меткий, образный, стилистически выдержанный язык, проанализированные выше особенности которого позволяют причислить роман Ф.Ф. Тютчева к лучшим историко-художественным произведениям русской литературы 2-й половины XIX – начала XX вв.
[1] Впервые роман был опубликован в 1903 г., а материалы автор собирал в течение шести предшествующих лет пограничной службы на Кавказе в 1894–1900 гг., черпая информацию из рассказов ветеранов и очевидцев, основываясь на личных наблюдениях, изучая исторические документы, на два из которых сам ссылается в 3-й части романа: 1) «Обзор войн России от Петра Великого до наших дней» Г.А. Леера, в 4 т. (СПБ, 1893); в VII и VIII главах, есть прямые ссылки, соответственно, на стр. 90 и 117 в IV томе этого издания; 2) «История 80-го пехотного Кабардинского генерал-фельдмаршала графа Барятинского полка» А. Зиссермана (СПБ., 1881 г.); на стр. 116 этого издания также есть прямая ссылка в XVII главе. В числе доступных источников также могли быть: публичные лекции полковника Д.И. Романовского «Кавказ и Кавказская война», изданные в 1860 г.; «Акты, собранные Кавказской археографической комиссией» п/р А.П. Берже, в 13 т. (СПб., 1866); «История войн и владычества русских на Кавказе» Н.Ф. Дубровина, в 6 т. (СПб., 1871–1888); «Кавказская война» В.А. Потто, в 5 т. (СПб., 1871–1888) и другие, в том числе, возможно, зарубежные.
1. Big Russian encyclopedic dictionary [Text]. - M.: Great Russian encyclopedia, 2003. - 1888 p.
2. Episkin N. I. Historical dictionary of Russian gallicisms [Electronic resource] / N. I. Episkin. - M.: Publishing house of Dictionarys ETS, 2010. - 5140 p. - Mode of access: http://gallicismes.academic.ru (date accessed: 07.02.2017).
3. Efremova T. F. Modern explanatory dictionary of Russian language [Text]. In 3 volumes / T. F. Efremova. - M.: AST, Astrel, Harvest, 2006.
4. Niphagina N. N. The mighty sounds of the heart. Biography of F. Tyutchev (04.04.2011) [Electronic resource].N. N. Niphagina . - Mode of access: www.library.ru (date accessed: 09.01.2016).
5. Explanatory dictionary of the Russian language [Text]: edition of Ushakov D. N. - In 4 volumes. - M.: OGIZ, 1935-1940.
6. Tiutchev F. F. On the rocks and valleys of Dagestan [Text] / F. F. Tyutchev. Works. In 3 volumes. Vol. 2. - SPb: OOO "Publishing house «Rostock»", 2011. - 704 p.
